— А Пашутин знает?

— Нет, — качнула она головой и распрямила плечи, словно готовясь к расстрелу или допросу.

Но я ни о чём не собирался больше спрашивать.

— Поздравляю! — равнодушно пожал я плечами. И подумал не без злорадства: а ведь это чертовски хорошая новость. Просто чертовски!  

— Павел Викторович… — качнулась девушка ко мне, но шагнуть побоялась. И правильно сделала. — Пожалуйста…

— Вы можете идти, Ксения, — остановил я её ледяным взглядом. — Спасибо за вашу работу и заботу о моём доме. Но если мне понадобится эта информация, я её использую, независимо от того понравится вам это или нет.

— А если я её куплю? — нервно сглотнула она. — Расскажу то, что вам понравится, если вы обещаете никому ничего не говорить?

— Серьёзно? — взлетели на лоб мои брови. — А если мне не понравится?

— Понравится. Обещаете?

Честно говоря, я и не собирался болтать. Просто предпринять кое-какие действия на опережение. Искренне надеясь, что они мне не понадобятся. Скоро её живот и так будет виден.

Но раз она настолько испугалась, что торгуется, почему бы и нет.

— Обещаю. От меня он не узнает.

— Никто не узнает, — поправила она.

А я говорил: девчонка не так глупа, как кажется.

— Никто не узнает, пока это уже не будет новостью.

Она набрала в грудь воздуха, даже рот приоткрыла, но в этот момент зазвонил телефон.

«Вот чёрт! Вспомни нечистую», — глянул я на экран. Звонил Пашутин.

— Говорите, Ксения! — убрал я раздражающий звук, хотя входящий не сбросил.

Но звонок её спугнул. Она передумала.

— Нет. Используйте как вам угодно, — шагнула спиной к двери. — Всё равно скоро все узнают.

И выскочила из комнаты.

Проклятье! И как теперь с этим жить? Вот что она, зараза, хотела мне сказать, но так и не сказала?

«Но как же ты не вовремя!»  — с раздражением ответил я на входящий. И едва успел отодвинуть от уха трубку: злобный голос несостоявшегося тестя меня чуть не оглушил.

— Да как ты мог?.. — рычал он как медведь. — Ты же мне, сука, обещал!

— Владимир Олегович!  Рад, что вы поправились, — ответил я, всё ещё опасаясь за свои барабанные перепонки.

Хотя пофиг уже на перепонки, сейчас я горько жалел, что не сделал по-своему, когда собирался поставить в известность Пашутина ещё в Нью-Йорке. Юлька сказала, что отец плохо себя чувствует и просила не сообщать ему о нашей размолвке сразу. Подождать недельку, он всё равно собрался домой. И, надеюсь, последний раз в жизни, я её послушал. Пашутин явно прилетел, увидел её вещи, а может и её саму. И всё узнал. Сам. А я теперь выглядел трусливым сопляком, которому не хватило смелости признаться.

Чёрт! Ударил я ладонями по рулю, выезжая с парковки.

Чёрт! Чёрт! Чёрт!  Хлопнул дверью машины, подъехав к их дому. Пнул колесо. И стукнул костяшками пальцев в стену, пока ждал, когда мне откроют дверь.

А потом вместо «здрасьте» получил по морде.

Глава 17. Павел

Я не стал блокировать удар, увидев багровое от ярости лицо Пашутина и рассекающий воздух кулак. Лишь слегка уклонился и, отлетев в сторону, на ногах всё же устоял.

— Папа! — взвизгнула Юлька. — Прекрати! Тебе станет плохо!

Она кинулась отцу наперерез, предательница! Ну а чего я ещё ожидал от брошенной женщины?

— И вам не хворать, Владимир Олегович, — вытер я пальцами кровь с рассечённой губы. И, посмотрев на бывшую невесту, криво усмехнулся.

А как же давай никому пока не говорить о беременности? А как же я позвоню, когда отец прилетит? Фу-фу-фу, я не такая как все эти тёлочки и сучечки.

Такая! Ещё какая такая! Типичная «девочка».     

Но совру, если я этого не ожидал.

— Я никому не позволю обращаться с моей дочерью как с проституткой, — отодвинул её Пашутин в сторону, словно говорил не про Юльку, а про какую-то мифическую дочь, которой сейчас не было в гостиной.

Руки у него слегка тряслись. Голова тоже совершала какие-то лёгкие подёргивающие движения. И признаться, выглядел он не столько разъярённым, сколько нездоровым.  Но голос у него от этого слабее не стал.

— Сукин ты сын! — заорал он, стискивая руки в кулаки. — Ты сделал ей предложение! Ты заделал ей ребёнка! Ты обещал, в конце концов! Вот здесь на этом самом месте, ты обещал мне, что женишься. Говорил, что это даже не обсуждается. И что теперь? Трепло!

— Видимо, я передумал, — выдернул я из коробки бумажный платок, вытер пальцы. Кровавое пятно расплылось по пористой бумаге. Смяв салфетку, приложил к губе. К счастью, рассекло её изнутри, о зубы, и кровило уже несильно.

— Ах, ты передумал? И, думаешь, я оставлю это так? Жалкий балабол! Думаешь, это сойдёт тебе с рук? Надеешься, вот так просто отделаешься? — летели в меня словесные гром и молнии.

— Пап, не надо. Не нервничай, — заботливо погладила Юлька отца по плечу. И брезгливо сморщилась, глянув на меня — Он того не стоит. Твоих нервов. Твоего здоровья. Присядь. Успокойся.

Смерив меня очередным уничижительным взглядом, она махнула строгой сиделке, что, видимо, прилетела с отцом. По крайней мере выглядела она именно как сиделка. Чопорная, строгая, вся какого-то мышиного цвета от пучка волос на затылке до стоптанных туфлей. Она вызывала неприятные ассоциации с домами для душевнобольных. И стояла так, словно только и ждала, когда её позовут.

Запахло лекарствами. Застучало стекло графина о стакан.

Плеск воды. Шуршание таблеток в пластиковой банке. Тяжёлый вздох дивана, на который всё же опустилась задница хозяина дома.

Пашутина усадили. Заставили что-то выпить, что-то сунули под язык, что-то укололи, задрав рукав. И автоматический тонометр пискнул, прежде чем с мерным гудением начать закачивать воздух в манжету.

— Думаешь, я приму твои жалкие извинения? — из-за таблетки во рту слова Владимира Олеговича прозвучали невнятно.

Но я разобрал. И хотя в упор не помнил в каком месте его нескончаемого монолога я извинялся, промолчал.

 — Считаешь, это нормально? Разорвать отношения, когда твоя баба ждёт ребёнка? Считаешь я это допущу? — жевал он вопросы вместе с таблеткой и морщился.

— Считаете, можете меня заставить? — вздохнув, опёрся я на край стола спиной, пока он пил, неприятно стуча зубами о стакан, что помогала ему держать сиделка — его рука тряслась.

— Заставить? — отшвырнул он стакан.

— Папа! — недовольно взвизгнула Юлька, которую окатило водой.

Но Пашутин её словно не заметил, испепеляя меня взглядом.

— Нет, ты, сука, женишься добровольно и по собственному желанию. Потому что дал слово! Потому что ты мужик или жалкий трус?  

— Трус как раз и женился бы. Без вопросов и разговоров. А я — нет. От ребёнка я не откажусь. Если он мой, — посмотрел я на Юльку, а потом повернулся к её отцу. — А вот связать свою жизнь с бабой, что притаскивается домой под утро в засосах, увольте, — я оттолкнулся от стола, встал. И снова посмотрел на бывшую невесту. — Честно говоря, мне давно плевать с кем ты трахаешься, дорогая, но хотя бы отца в заблуждение не вводи, — я швырнул в мусорную корзину салфетку и направился к двери. — У меня всё, дамы и господа. Счастливо оставаться!

— А ну-ка стоять! — прозвучал мне в спину громкий голос. — Я ещё с тобой не закончил.

И будь в этом кресле не Пашутин, я бы и шага не замедлил на такой тон, и бровью не повёл. Но этого человека я по-своему уважал, он был частью моей жизни и моей семьи, независимо от того вместе мы с его дочерью или нет, поэтому я остановился. Развернулся.

— Владимир Олегович, не тратьте время и силы. Я не передумаю.

— Выйди! — приказал он дочери.

— И не подумаю, — упёрла она руки в бока, глядя на меня с ненавистью. — Ах, теперь, значит, я во всём виновата? Я, значит, шлюха и забеременела неизвестно от кого? Такой теперь у тебя план, да? Во всём обвинить меня?

— А ты считаешь я настолько идиот, что ничего не замечаю и не понимаю? Эти синяки, слёзы, перепады настроения. Твои истерики. Молчаливые постельные забастовки.